Сборник фантастических рассказов - Страница 8

— Почему?

— Папа как-то сказал, что это все из-за нашего запа… — на полуслове он замолчал и немного погодя добавил: — Не знаю. Они нас не любят.

— «Нас»? Что, всю семью?

— Я… да.

— Чудной ты, ей-богу. Что, там, откуда ты приехал, правда нет силосных башен? И говоришь по-чудному.

— Я из Венгрии.

Джонни еще раз внимательно оглядел Ковача Белу: смуглая кожа, темные волосы, большие глаза, мягкая линия рта. Правда, что-то в его лице казалось немного странным, но что — Джонни еще не понял.

— Это где —…Внегрия? — спросил он.

— В Европе.

— А… иностранец, значит. Наверно, дело в том, что Бастер никогда не видел иностранцев.

Две малиновки — те же самые, а может, и другие — прилетели из пшеничного поля и, перепорхнув ограду и дорогу, опустились на ветку вяза прямо над мальчиками, принялись пересвистываться и скакать с ветки на ветку.

— А ты откуда? — спросил Ковач Бела.

— Я отсюда. Из Мичигана, — Джонни задумался, балансируя ножом на одном пальце: тяжелое лезвие с одной стороны, окованная серебряными поясками рукоять — с другой. — А, вспомнил. Актер есть такой в кино — Бела Лугоши. Он все разных монстров играет. Только Бела — это его имя, а не фамилия.

— Мое имя тоже Бела. Просто в Венгрии имя идет после фамилии. Надо было сказать — Бела Ковач… чтобы по-вашему.

Джонни покачал головой, удивляясь ненормальности иностранцев. Говорят ненормально, зовутся не по-людски и даже пахнут не как нормальные люди… это как же пахнуть надо, чтоб не только разбудить старину Бастера, но и напугать его до потери совести!

Мальчик осторожно потянул носом, пытаясь ощутить запах Белы Ковача, — но ничего особенного не почувствовал. Ну, у собак-то нюх, конечно, куда лучше, чем у людей. Особенно у старины Бастера.

Бела Ковач заметил, как Джонни покрутил головой, и спросил, словно защищаясь:

— Я ведь хорошо говорю по-английски, правда?

Джонни хотел было подразнить его немного, но затем честно признал:

— Ага, да. По правде хорошо.

— Мы уже почти год живем в Америке. Мы жили в Нью-Йорке. И еще папа учил меня английскому до того, как мы приехали — меня и маму.

Джонни успел уже как следует заинтересоваться первым в его жизни иностранцем.

— То есть твой отец англичанин?

— Нет, венгр. Сначала ему пришлось самому учиться. Долго. Но он сказал, что нам придется уехать, и лучше Америки нам места не найти. Мы привезли с собой несколько картин, и папа их продал, чтобы купить ферму.

— Он у тебя что, картины рисует?

— Это дедушка. Он в Венгрии считался знаменитым художником.

— А как это — что вам пришлось уехать?

— Мы… ну, просто пришлось. Надо было уехать в другую страну. Так сказал папа. — Бела Ковач оглядел синее небо, дрожащий над пригорками горячий воздух, рощицы, зелеными подушками разбросанные вокруг, пыльную дорогу, которая, петляя среди холмов, вела в Гаррисвилль в тридцати милях на восток отсюда. — Хорошо, что мы сюда переехали. Нью-Йорк мне не понравился. И в Венгрии мы тоже жили на ферме.

Малиновки, перелетая с ветки на ветку, спустились совсем низко и наконец спорхнули на лужайку, где тут же принялись искать в траве букашек.

Одна из них подскакала совсем близко к Беле Ковачу, который по-прежнему сидел, подобрав ноги: в позе одновременно спокойной — и странно напоминающей о сжатой стальной пружине.

Вдруг малиновка замерла, склонила головку и уставилась на мальчика ярким глазом-бусинкой. Потом она тревожно свистнула, и обе птички что есть духу помчались прочь.

Джонни смотрел на все это широко раскрытыми глазами.

— А мне птицы всякие нравятся, — задумчиво и немного грустно сказал Бела Ковач. — Я бы их не тронул. Я бы хотел, чтобы и я им нравился. Чтобы вообще животные нас не боя… чтобы мы им нравились.

Первый иностранец Джонни Стивенса становился все занятнее и занятнее. И похоже, его запах был тут ни при чем.

Потому что птицы запаха почти не чувствуют.

Тут Джонни заметил кое-что еще. Бела Ковач все еще смотрел вслед улетевшим птицам, и Джонни понял наконец, что в лице Белы казалось ему странным с самого начала.

— Ну и чудны́е у тебя брови, — сказал он. — Густые и посередке срослись. Прямо так через весь лоб растут.

Бела не повернулся к нему — казалось, замечание Джонни вернуло все его стеснение. Он опустил голову и поднял к щеке тонкую руку, словно пытался загородить свои брови от Джонни.

Джонни уже жалел, что не промолчал.

— Да ладно тебе, — сказал он. — Смотри — вот у меня так полпальца нет! — И он продемонстрировал Беле палец, первая фаланга которого два года назад угодила в колодезное колесо.

Бела Ковач взглянул на гладкий розовый конец культяшки, и края его чудны́х бровей приподнялись.

— Мы просто разные, — сказал Джонни. И вдруг осознал, что пытается утешить паренька, хотя раньше дразнил его. И опять подивился — что не так с этим Белой Ковачем? Почему он так странно себя ведет? Почти виновато — будто он чего-то стыдится и опасается, что кто-нибудь обнаружит это «что-то».

Бела сидел все в той же позе, но казался как-то меньше, точно съежился. И все еще прикрывал лицо рукой.

— Мы просто разные, — повторил Джонни. — Папа все время мне говорит, что все люди разные… и что это ничего не значит. Он мне говорит — неважно, откуда человек, неважно, как он странно выглядит, и вообще. Так что мне все равно, что ты иностранец. И мне жаль, что Бастер так себя вел.

Бела Ковач глухо сказал:

— Но я совсем другой.

— Не-а.

— Да. — Бела опять посмотрел на палец Джонни. — Я родился другим.